Капкан на честного лоха - Страница 29

На третий час дороги Лудник перестал испытывать боль, потерял сознание.

К зоне подъехали без четверти шесть утра, загудел мотор, лязгнули приводные цепи, раздвинулись в стороны металлические створки ворот. Машина медленно вползла в шлюз, тесное огороженное со всех сторон пространство между двумя въездными воротами на зону.

Грузовик остановился на минуту, выпустил черный выхлоп, водитель нетерпеливо посигналил и стал дожидался, когда раздвинутся вторые ворота. Но Лудник ничего не слышал и не видел, он пришел в себя, когда машину подали задом к черному ходу в административный корпус, а солдаты, взявшись за ноги, потащили его из кузова.

Лудника загнали в подвал, подталкивая в спину прикладами автоматов, ввели в «козлодерку», сняли наручники. Затем с Лудника содрали цивильную одежду и ботинки, надолго оставили стоять совершенно голым посередине помещения. Появившийся в двери заспанный каптер бросил на пол стоптанные ботинки без шнурков, рваную на локтях арестантскую куртку и короткие шутовские штаны, не закрывавшие щиколоток, с желтой заплатой на заднице. Одежда, судя по её виду, пережила многих прежних хозяев.

– А кальсоны? – Лудник вспомнил холод карцера. – Кальсоны положено…

– Кальсоны тебе кум выдаст, – оскалился каптер.

Разумеется, он зажал кальсоны не по собственной воле. Таково неожиданное распоряжение дежурного офицера: нижнего белья не выдавать. Мало того, кальсоны отобрали у всех арестантов, помещенных в подвальные камеры административного корпуса.

В это время майор Ткаченко уже поднялся в кабинет начальника колонии Соболева и рапортовал о первых успехах: два беглеца доставлены по месту постоянной прописки. Один убит при задержании, что особого значения не имеет, другой цел и, несомненно, даст следствию показания.

– Хорошо, что даст, – Соболев показал куму на стул. – Наверное, устал в дороге?

Сам начальник колонии выглядел так, будто за ночь постарел на добрых пять лет. Сидел в своем кресле ссутулясь, лоб прорезали глубокие морщины, под глазами синева.

– Сейчас чайку крепкого выпью – и порядок, – Ткаченко не привык жаловаться начальству на плохое самочувствие. – Как у вас тут дела? Что поет Балабанов?

– В том-то и дело, что ничего не поет, – вздохнул Соболев. – И уже не запоет. Аксаев допрашивал его вечером и ночью. Затем Балабанова перевели в «стаканчик». Там он потерял сознание или только притворялся. Черт его знает. Аксаев испугался, как бы он того… Коньки не отбросил. Ну, переместили его в камеру. А Балабанов спустил с себя кальсоны, дотянулся, привязал бирючину к решетке. Затянул петлю, сел на деревянный настил и подогнул ноги… Короче, вытащили его из петли ещё теплого. Вызвали Пьяных, но врач уже ничего не смог сделать.

– М-да, дела, – почесал затылок Ткаченко.

Ясное дело, тут вина надзирателя. По уставу караульной службы он должен хотя бы время от времени заглядывать в глазок камеры. Но надзиратель, естественно, спал или играл в домино. Понятно, он тоже человек.

– Ладно, – сказал кум. – Теперь у нас есть Лудник.

*** * ***

Маленькое негреющее солнце, похожее на копеечную монету, зависло над горизонтом. Вечером потеплело, от болот потянуло гнилой сыростью, над землей поднялись клочья тумана.

В такую погоду можно разводить костер на открытом месте и не опасаться, что тебя издали заметит охотник или заплутавшийся в лесотундре недобрый человек.

Климов разломал на дрова сухостойную березу, загоревшуюся легко, с первой спички. Присели возле огня. Урманцев так выдохся после последнего перехода, что не нашел в себе сил сразу залезть в мешок с харчами. Наконец, мешок развязали, съели все ту же воблу, погрызли сухие макароны. Пустили по кругу закопченный кулек из фольги, напились воды из растопленного снега.

Урманцев показал пальцем на Цыганкова.

– Поставь палатку. Надо покемарить хотя бы пару часов.

– Я не умею ставить палатки, – ответил Цыганков. – Я не турист. Никогда в походы не ходил.

– Тогда какого черта я тебя кормлю? – Урманцев сжал кулаки.

– Ладно, я палатку поставлю, – встрял Климов.

Он устал не меньше других, но не хотелось, чтобы это препирательство закончилось новым мордобоем. Климов взял из руки Урманцева нож и отправился к молодым березкам, срезать палки для стоек. Настроение упало ниже нулевой отметки. Когда в одиннадцать тридцать ночи, перед привалом, путники так и не вышли к реке, стало ясно, что попасть завтрашним утром в Ижму не удастся.

Значит, жена, как было договорено, не останется там лишнего дня. В таком случае, куда они идут? И зачем? Стоит ли продолжать изнурительную борьбу, если в её конце ждет неминуемое поражение? – спрашивал себя Климов. Готового ответа не нашлось. Климов машинально расстилал на земле пол палатки, втыкал в землю колышки. «Мы проиграли, проиграли, проиграли», – стучало в голове.

Урманцев скинул сапоги, придвинул к огню босые ноги, повесил на березовой ветке пару шерстяных носков. Поднял ветку над костерком, не низко и не высоко, чтобы носки просохли быстро, но не подпалились. Носки источали пар и запах животной гнили. Урманцев мечтательно смотрел на огонь и облизывался, будто не носки коптил, а жарил шашлык из свиной вырезки.

Напортив Урманцева расположился Цыганков. Его расстроенный желудок не хотел успокаиваться, он клокотал и бурлил. Урманцев, слушал эту музыку сколько мог, но долго так не выдержал. Вытащил из костра горящую головешку и запустил ей в лицо Цыганкова.

Тот едва успел увернуться, упал на бок.

– Не сиди от меня с подветренной стороны, вонючка паршивая, – крикнул Урманцев. – Ты своим животом собак в дальней деревне распугаешь.